В августе 2020 г. Народ Беларуси начал осознавать сущность режима Александра Лукашенко. Хотя этот процесс не завершён, сдвиг в сторону осознания того, где оказались народ и страна после пребывания в течение четверти столетия под игом персоналистской диктатуры, имеет огромное значение. Люди поняли, что с самого начала режим строился на обмане, махинациях и насилии. Для того, чтобы захватить и сконцентрировать в своих руках всю власть, Лукашенко уничтожил и продолжает уничтожать политических оппонентов.
К 2020 г. изменились беларуское общество, его структура, взгляды и ценности. Произошли значительные изменения в экономической модели беларуского общества. Эти глубокие изменения породили политический кризис, в который с августа 2020 г. оказалось вовлечённым большинство граждан Беларуси. Острый политический кризис проявился в противостоянии народа режиму во всех сферах жизни: экономической, информационной, религиозной, политической и общественной.
После августа 2020 г. режим окончательно отбросил всякую видимость законности. По существу, прекратилось исполнение таких базовых функций государства, как обеспечение безопасности граждан, законное судопроизводство, разрешение конфликтов, арбитраж. Лукашенко и его режим сами стали основным источником опасности для граждан Беларуси.
Вопрос: Какими могут быть действия диктатуры в Республике Беларусь (РБ), с одной стороны, и оппозиции/сопротивления, с другой стороны, при объявлении чрезвычайного положения (ЧП)? На какой срок может быть введён режим ЧП и какими могут быть его последствия для противоборствующих сторон в плане активности?
Ответ: По белорусскому законодательству чрезвычайное положение (ЧП) и военное положение (ВП) – это особые временные правовые режимы деятельности госорганов, должностных лиц, вводимые на всей территории страны или в отдельных местностях и допускающие ограничения прав и свобод граждан и организаций, а также возложение на них дополнительных обязанностей.
Одно из отличий состоит в том, что режим ЧП на всей территории Беларуси не может превышать 30 суток. Если ЧП вводят в отдельных областях или местностях, там он может действовать 60 суток. Причины для введения ЧП и предусмотренные им меры подробно рассмотрены в Законе о Чрезвычайном Положении (Закон, 2009). Поэтому нет смысла их здесь пересказывать.
Автором были проанализированы базы данных GWF, Института глобальных изменений Тони Блэра и Archigos, а также ряд открытых публикаций в западных, беларуских и российских научных изданиях. Формат брифинга не позволяет даже кратко сказать об использованных теориях и методах. Можно лишь кратко суммировать результаты анализа, которые и представлены ниже в виде 7-ми пунктов, а также выводов.
1) В Республике Беларусь (РБ) узурпатор Александр Лукашенко является de facto единственным субъектом политики. Ввиду этого обстоятельства, оппозиции вести переговоры с его «вертикалью», отдельными функционерами или их группами не представляется логичным. Такие тираны вступают в переговоры только тогда, когда они проиграли борьбу за удержание власти.
В качестве примера можно привести следующую гипотетическую ситуацию: президентский дворец окружён восставшим народом, охрана сложила оружие, и все пути для бегства узурпатора отрезаны. В такой ситуации переговоры дают возможность уменьшить насилие (число убитых) на 15-25%.
2) Но даже в этом случае, ввиду особенностей психики Лукашенко и особенностей его восприятия других партнёров, весьма сомнительно ожидать, что тиран сможет договориться. Об этом неоднократно говорил и писал психиатр Дмитрий Щигельский.
На основании:Бен Куртас, Молитва пасторов близ Хараре, Зимбабве, 2017 и Брендан Хоффман, Майдан, Киев, Украина, 2014
Борис Филановский
юрист, историк
Опубликовано 16 мая, 2021 г.
Википедия трактует понятие “восстание” следующим образом: “Восста́ние, или мяте́ж — один из видов массовых выступлений против существующей власти, как правило, не приводящих к смене политического строя в государстве, стране или регионе”.
В национальном праве Беларуси, как и большинства современных государств, понятие “восстание” отсутствует. В связи с этим для толкования термина “восстание” с точки зрения белорусского права следует проанализировать его применение в международных правовых актах, в которых участвует Республика Беларусь, практику применения в тех странах, где оно включено в правовую систему, историю формирования этого термина.
Республика Беларусь, на тот момент Белорусская ССР, участвовала в принятии Генеральной Ассамблеей ООН 10.12.1948 г. Всеобщей декларации прав человека, (далее — Декларация). В преамбуле этого документа в качестве одной из целей его принятия записано: “принимая во внимание, что необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения…”
Из этого определения следует, что восстание как правовое понятие — это законное право человека как части народа выступить против легальной власти государства в месте своего проживания. В ходе такого выступления народ использует средства, которые не соответствуют легальным процедурам, предусмотренным законом для осуществления народовластия. Восстание — это крайняя, вынужденная мера, к которой народ вправе прибегнуть для защиты от тирании и угнетения. Вместе с тем, в перечне собственно прав человека, перечисленных в Декларации, это право отсутствует. Иными словами восстание — это средство обеспечения иных прав и свобод человека, направленное на защиту остальных прав, перечисленных в Декларации, и принадлежащее не каждому отдельному человеку, а человеку как части группы, т. е. народу в целом. Применение этого права не поощряется, а допускается в крайнем случае при нарушении властью других прав и свобод, если предусмотренные законодательством меры воздействия к нарушителю — легальной власти, не приносят результата. Ответственность за его применение возлагается на власть, осуществляющую тиранию и угнетение по отношению к народу.
В Статье 3 Конституции Республики Беларусь 1994 г. (с изменениями и дополнениями, принятыми на республиканских референдумах 24 ноября 1996 г. и 17 октября 2004 г.) записано: “Единственным источником государственной власти и носителем суверенитета в Республике Беларусь является народ. Народ осуществляет свою власть непосредственно, через представительные и иные органы в формах и пределах, определенных Конституцией. Любые действия по изменению конституционного строя и достижению государственной власти насильственными методами, а также путем иного нарушения законов Республики Беларусь наказываются согласно закону”.
Based on Hieronymus Bosch. Death and the Miser [Fragment], c. 1490
By Alexander Perepechko
Published on January 24, 2021
In parts 1 and 2 of this paper, we explored a few important features of Russian revisionism in Eastern Europe-2 (Belarus, Georgia, Moldova, and Ukraine).
Irredentism and other manifestations of the Russian world are, above all, a façade of the personal interests of Vladimir Putin and his group. Since the legal infrastructure of private property rights and security of a person do not have sufficient basis in Russia, this cabal managed to restore Russia’s historical patrimonialist system and adjust it to the era of globalization. Globalization allows Russia’s elites to maximize their gains by keeping domestic markets open for their predation while minimizing their own personal risk by depositing profits in secure offshore accounts.
Under the Putin regime a new breed of globally minded criminal businessmen and politicians emerged and took center stage in the Russian Federation. This regime is about the kleptocracy where thieves rule. It is also about the adhocracy because in reality the elite in this regime is defined by its service to the needs of the Kremlin rather than by any specific institutional or social identity.
Relations between strategy, policy, and the personal interests of Putin’s siloviki – politicians from the security and military services who came into power – look unusual for a westerner. Putin and his strongmen see their personal interests as state interests and routinely resort to the aid of the state apparatus to defend these interests. We have the unfortunate case in which 1) military strategy is intended to defend the personal interests of Putin and his circle as state interests and 2) politics, including the politics of the Russian world, is subordinated to this strategy. In other words, policy is subordinated to strategy and strategy serves the personal interests of Putin and his group.
Also, some special circumstances have led to the regrettable situation when organized crime has been weaponized and access to information has been monetized in Russia.
Putin’s career path greatly aggravates this situation. It seems as though Lieutenant Colonel Putin is a protégé of the powerful “caste” of the Colonel Generals and a creature of the world of criminal businessmen and politicians. One cannot exclude that this caste looks at him as a “custodian” of their offshore banking accounts, real estate, and businesses in the West and elsewhere.
Putin and almost all members of his inner circle have records of service in the KGB and its successors. It is not surprising thatactive measures (also called subversion, “hybrid warfare,” hostile measures, or sharp power) are used by Russia as a policy instrument to influence and now and then control foreign states using non-kinetic and sometimes kinetic methods.
Do Putin’s active measures have historical antecedents? The late Soviet period gives us some clues.
By Alexander Perepechko, Dmitry Shchigelsky, Ihar Tyshkevich, Youras Ziankovich
SEATTLE – NEW YORK – KYIV – HUSTON
Published on December 26, 2020
INTRODUCTION
The political confrontation in Belarus has reached a stalemate. Neither of the two opposing sides can win in the short-term or long-term. Neither of these side is willing to calmly discuss key issues which the country will face after the confrontation ends.
This situation pushed us to create a virtual platform where participants can discuss the events, processes, and logic of the Belarusian crisis. Based on these discussions, forecasts of future developments in this country will possibly be made. For a start, we offer here an analytical summary of our first discussion.
The goal of this publication is to start outlining the area for future debates.
We hope to include new participants, topics, and questions. We also intend to publish summaries of future discussions. With any luck, political actors would use them as inputs for decision-making…
In part
1 of this research essay we discussed how geography, irredentism, and patrimonialism
may elucidate Russia’s aggressive behavior in Eastern Europe-2 (Belarus,
Georgia, Moldova, and Ukraine).
The political asymmetry in the Black Sea, where the maritime
NATO has been present while continental Russia is almost absent, has been the
important geostrategic rationale behind Russia’s military power projection in
Transnistria (Moldova), Abkhazia and South Ossetia (Georgia), and Crimea and
eastern Donetsk and Luhansk oblasts (Ukraine).
Similar political asymmetry takes place in the Baltic Sea.
To break this asymmetry, Russia keeps and expands its military presence in the
Kaliningrad exclave and in landlocked Belarus. And here is what might happen in
the future. Following a missile barrage, Russian troops from Kaliningrad advance
towards Belarus through the Suwalki Gap and cut the Baltic States off from the
rest of the NATO countries. As a result, the landward hegemon Russia receives land
access to its Baltic Sea exclave and the Baltic States turn into NATO’s
exclave!
In a series of papers (parts 1, part 2 and part 3) in Russian for the leading Belarusian newspaper Naviny, I analyzed in detail the current geostrategic situation in the Eastern Europe-2 (Belarus, Georgia, Moldova and Ukraine), a large macro-region located between the NATO and Russian Federation (RF). I was delighted that these publications were followed by a discussion, often heated, in which a variety of opinions – including my own – were expressed. I assumed at that time that my modest contribution to the geostrategic analysis of the Eastern Europe-2 was over.
While keeping an eye on that part of the world, I started a project on health care, a top issue for American voters in the 2018 intermediate elections. The comparative analysis of American and other developed countries health care systems appeared at www.geostrategy.info.
In a previous paper, I explored Kondratiev waves. These waves (sometimes called K-waves or cycles) show that economic and social development is primarily determined by long periodic cycles characterized by technologicalinnovationsinspecificeconomic/industrialareas (Kondratieff, 2014) (Figure 28). A cycle lasts about 40-60 years. These long cycles fulfill a mostly strategic role: leaders who identify the current Kondratiev wave early are able to take the lead in economic and social development and benefit the most from its impetus.
I found that the recent information technology (IT) long wave – the 5th Kondratiev cycle – has faded, although not ended yet. IT was and still is a source of power for the 5th cycle. While the 5th wave is on the decline, the 6th Kondratiev wave has started. Psychosocial health (or health care) is the growth vehicle of the new K-wave. The health care can be defined as health in a holistic sense – physical, biological, psychological, and mental health (Nefiodow & Nefiodow, 2015: 47, 57).
I also conjectured that America is losing its lead in the development of the psychosocial health sector to Europe, Japan, and China. Does this mean that American elites pay little attention to health care as the new engine of economic growth?
Indeed many politicians and media in America are highly skilled in the art of manufacturing and presenting biased information about health care. This unfortunate fact must not prevent us from an effort to find some truth about the matter. When reforms pertaining to health legislation stall, independent social science expertise in this area is in urgent need.
They will say, “Where is the promise of his coming? For ever since the fathers fell asleep, all things are continuing as they were from the beginning of creation.” 2 Peter 2:4
By Alexander Perepechko
Craig ZumBrunnen
Vladimir A. Kolossov
Ellen S. O’Meara
Published on May 12, 2017
Abstract: This research empirically supports the hypothesis that in post-Soviet Russia, Soviet modernization engendered support for occidentalist parties, while pre-Revolutionary political regionalism engendered support for fundamentalist parties. Soviet development predicts “successful” modernization and change in occidentalist voting in (1) the continental Russian core, (2) early-modernized territories and (3) commercial export centers in the maritime European North and maritime European South, but does not predict continuity in occidentalist voting in newly industrialized regions. The political space of failed modernization and continuity in traditionalist voting includes the countryside and many towns, especially in the more recently urbanized territories and western border regions.
We acknowledge support for portions of this article provided by U.S. Department of Education Title VI Program for Technological Innovation and Cooperation for Foreign Information Access (TICFIA) Award Number P337A990006-01, the Suzzallo Libraries at the University of Washington, and the IFS Family Foundation. We would like to thank Nicholas Chrisman, Richard Morrill, and Timothy Nyerges for valuable comments on the early drafts of this article. We acknowledge Béatrice von Hirschhausen and Ellen O’Meara for conversations and encouragement. Our special thanks to Violette Rey for important comments on a later draft. Continue reading Continuity and change in Russia’s occidentalist and fundamentalist vote in electoral geography 1917-1995→
![[The Belarusian Revolution] [image]. (n.d.). [Photo].](https://i0.wp.com/geostrategy.info/wp-content/uploads/2020/12/woman-face-mask-with-former-national-belarus-flag-white-wall_87910-7501.jpg?resize=280%2C393&ssl=1)
